Мнение: А почему избы разноцветные

03.03.2024, 3:00, Разное
  Подписаться на Telegram-канал
  Подписаться в Google News
  Поддержать в Patreon

В принципе, чего уж, все что мы сейчас пишем, пытаясь охватить умом нарастающее безумие, уже давным-давно написано. Вот читатель прислал фрагмент древнего (не такого уж древнего – 1979 года) текста. Всё про нас. И на самую любимую народом тему – о трудовом крестьянстве и близости к земле.

«…- А почему избы разноцветные?
– Так, товарищ Кедрин, это я для порядку красил, это вот для того, чтобы знать кто живет в них. В желтых – те, которые хотели в город уехать.
– Внутренние эмигранты?
– Ага. Тк я и покрасил. А синие – кто по воскресеньям без песни работал.
– Пораженцы?
– Да-да.
– А черные?
– А черные – план не перевыполняют.
– Тормозящие?
Председатель кивнул.
– Вишь, порасплоДил выблядков! – Мокин в сердцах хватил кулаком по
столу, – Михалыч! Что ж это, а?! У нас в районе все хозяйства образцовые! В
передовиках ходим! Рекорды ставим! Что ж это такое, Михалыч!
Кедрин молча курил, поигрывая желваками костистых скул.
Тищенко, воспользовавшись паузой, заговорил дрожащим захлебывающимся голосом:
-Товарищи. Вы меня не поняли. Мы и план перевыполняем, правда на
шестьдесят процентов всего, но перевыполняем и люди у меня живут хорошо,
и скот в норме, а падёж, так это с каждым бывает, это от нас не зависит, это случайность….
… Тищенко поплелся к ферме.
Длинная и приземистая, она была сложена из белого осыпающегося кирпича и покрыта потемневшим шифером. По бокам ее тянулись маленькие квадратные окошки. На деревянных воротах фермы висел похожий на гирю замок. Тищенко подошел к воротам, порывшись в карманах, вытащил ключ с продетой в кольцо бечовкой, отомкнул замок и потянул за железную скобу, вогнанную в побуревшие доски вместо дверной ручки.
Ворота заскрипели и распахнулись.
Из темного проема хлынул тяжелый смрад разложившейся плоти.
Кедрин поморщился и отшатнулся. Мокин сплюнул:
– Ты что ж, не вывез дохлятину?
– Тк да, не вывез, – потупившись, пробормотал Тищенко, – Не успели.
Да и машин не было.
Мокин посмотрел на Кедрина и шлепнул свободной рукой по бедру:
– Михалыч! Ну как тут спокойным быть? Как с таким говном говорить?
– С ним не говорить. С ним воевать нужно, – поигрывая желваками,
Кедрин угрюмо всматривался в темноту.
Мокин повернулся к председателю:
– Ты что, черт лысый, не смог их в овраг сволочь, да закопать ?
– Тк, ведь по инструкции-то…
– Да какая тебе инструкция нужна?! Вредитель, сволочь!
Мокин размахнулся, но секретарь вовремя перехватил его руку:
– Погоди, Петь. Погоди.
И пересиливая вонь, шагнул в распахнутые ворота – на грязный бетонный пол фермы.
Внутри было темно и сыро. Узкий коридор, начинавшийся у самого входа, тянулся через всю ферму, постепенно теряясь в темноте. По обеим сторонам коридора лепились частые клети, обитые досками, фанерой, картоном и жестью. Дверцы клетей были лихо пронумерованы синей краской. Сверху нависали многочисленные перекрытия, подпорки и балки,
сквозь сумрачные переплетения которых различались полоски серого шифера. Бетонный пол был облеплен грязными опилками, соломой, землей и растоптанным кормом. Раскисший, мокрый корм лежал и в жестяных
желобках, тянущихся через весь коридор вдоль клетей.
Кедрин подошел к желобу и брезгливо заглянул в него. В зеленоватой, одернутой плесенью жиже плавали картофельные очистки, силос и разбухшее зерно.
Сзади осторожно подошел Мокин, заглянул через плечо секретаря:
– Это что, он этим их кормит?
Кедрин что-то буркнул, не поворачиваясь, крикнул Тищенко:
– Иди сюда!
Еле передвигая ноги, председатель прошаркал к нему.
Секретарь в упор посмотрел на него:
– Почему у тебя корм в таком состоянии?
– Так ведь и не…
– Что – не?
– Не нужон он больше-то корм…
– Как это – не нужон?
– Так кормить-то некого…
Кедрин прищурился, словно вспоминая что-то, потом вдруг побледнел,
удивленно подняв брови:
– Постой, постой… Значит у тебя …Как?! Что – все?! До одного?!
Председатель съежился, опустил голову:
– Все, товарищ Кедрин.
Секретарь оторопело шагнул к крайней клети. На ее дверце красовался корявый, в двух местах потекший номер: 98.
Кедрин непонимающе посмотрел на него и обернулся к Тищенко:
– Что – все девяносто восемь? Девяносто восемь голов?!
Председатель стоял перед ним – втянув голову в плечи и согнувшись так сильно, словно собирался ткнуться потной лысиной в грязный пол.
– Я тебя спрашиваю, сука! – закричал Кедрин, – Все девяносто восемь?!
Да?! Тищенко выдохцул в складки ватника:
– Все…
Мокин схватил его за шиворот и тряхнул так, что у председателя лязгнули зубы:
– Да что ты мямлишь, гаденыш, говори ясней! Отчего подохли? Когда? Как?
Тищенко вцепился рукой в собственный ворот и забормотал:
– Тк от ящура, все от ящура, мне ветеринар говорил, ящур всех и выкосил, а моей вины-то нет, граждане, товарищи дорогие, – его голос задрожал, срываясь в плачущий фальцет, – Я ж ни при чем здесь, я ж все делал и корма хорошие, и условия, и ухаживал и сам на ферму с утра пораньше, за каждым следил, каждого наперечет знаю, а это…ящур, ящур,
не виноват я, не виноват и не…
– Ты нам Лазаря не пой, гнида! – оборвал его Мокин, – Не виноват! Ты во всем не виноват! Правление с мастерской сгорели не виноват! В амбар красного петуха пустили – не виноват! Вышка рухнула – не виноват!
– Враги под носом живут – тоже не виноват, – вставил Кедрин.
– Тк ведь писал я на них в райком-то, пис1л! – завыл Тищенко.
– Писал ты, а не писал! – рявкнул Мокин, надвигаясь на него, – Писал!
А по-просту – ссал!! На партию, на органы, на народ! На всех нассал и насрал!
Тищенко закрыл лицо руками и зарыдал в голос. Кедрин вцепился в него, затряс:
– Хватит выть, гад! Хватит! Как отвечать – так в кусты! Москва слезам не верит!
И оглянувшись на крайнюю клеть, снова тряхнул валившегося и воющего председателя:
– Это девяносто восьмая? Да не падай ты, сволочь…. А где первая? Где первая? В том конце? В том, говори?!
– В тоооом…
– А ну пошли. Ты божился, что всех наперечет знаешь, пойдем к первой!
Помоги-ка, Петь!
Они вцепились в председателя, потащили по коридору в сырую вонючую тьму. Голова Тищенко пропала в задравшемся ватнике, ноги беспомощно волочились по полу. Мокин сопел, то и дело подталкивая его коленом. Чем дальше продвигались они, тем темнее становилось. Коридор,
казалось, суживался, надвигаясь с обеих сторон бурыми дверцами клетей.
Под ногами скользило и чмокало.
Когда коридор уперся в глухую дощатую стену, Кедрин с Мокиным остановились, отпустили Тищенко. Тот грохнулся на пол и зашевелился в темноте, силясь подняться. Секретарь приблизился к левой дверце и, разглядев еле различимую горбатую двойку, повернулся к правой:
– Ага. Вот первая.
Он нащупал задвижку, оттянул ее и ударом ноги распахнул осевшую дверь. Из открывшегося проема хлынул мутный пыльный свет и вместе с ним такая густая вонь, что секретарь, отпрянув в темноту, стал оттуда разглядывать клеть. Она была маленькой и узкой, почти как дверь. Дощатые, исцарапанные
какими-то непонятными знаками стены подпирали низкий потолок, сбитый из разнокалиберных жердей. В торцевой стене было прорезано крохотное окошко, заложенное осколками мутного стекла и затянутое гнутой решеткой.
Пол в клети покрывал толстый, утрамбованный слой помета, смешанного с опилками и соломой. На этой темно-коричневой, бугристой, местами подсохшей подстилке лежал скорчившийся голый человек. Он был мертв.
Его худые, перепачканные пометом ноги подтянулись к подбородку, а руки прижались к животу. Лица человека не было видно из-за длинных лохматых волос, забитых опилками и комьями помета. Рой проворных весенних мух
висел над его худым, позеленевшим телом.
– Тааак, – протянул Кудрин, брезгливо раздувая ноздри, – Первый…
– Первый, – набычась, Мокин смотрел из-за плеча секретаря, – Вишь скорежило как его. Довел, гнида… Ишь худой-то какой.
Кедрин что-то пробормотал и стукнул кулаком по откинутой двери:
– А ну-ка, иди сюда!
Мокин отстранился, пропуская Тищенко. Кедрин схватил председателя за плечо и втолкнул в клеть:
– А ну-ка, родословную! Живо!
Тищенко втянул голову в плечи и, косясь на труп, забормотал:
– Ростовцев Николай Львович, тридцать семь лет, сын нераскаявшегося вредителя, внук эмигранта, правнук уездного врача, да врача… поступил два года назад из Малоярославского госплемзавода .
– Родственники! – Кедрин снова треснул по двери.
– Сестра – Ростовцева Ирина Львовна использована в качестве живого удобрения при посадке Парка Славы в городе Горьком.
– Братья!
– Тк нет братьев.
– Тааак, – секретарь, оттопырив губу, сосредоточенно пробарабанил костяшками по двери и кивнул Тищенко:
– Пошли во вторую.
Клеть №2 была точь в точь как первая. Такие же шершавые, исцарапанные стены, низкий потолок, загаженный пол, мутное зарешеченное окошко.
Человек №2 лежал посередине пола, раскинув посиневшие руки и ноги. Он был также волосат, худ и грязен, остекленевшие глаза смотрели в потолок:
Теряющийся в бороде рот был открыт, в нем шумно копошились весенние мухи.
Стоя на пороге, Кедрин долго рассматривал труп, потом окликнул Тищенко:
– Родословная!
– Шварцман Михаил Иосифович, сын пораженца второй степени, внук левого эсера, правнук богатого скорняка. Брат – Борис Иосифович – в шестнадцатой клети. Поступили оба семь месяцев назад из Волоколамского гос племзавода…
Кедрин сухо кивнул головой.
– А что это они у тебя грязные такие? – спросил Мокин, протискиваясь между секретарем и председателем, – Ты что – не мыл их совсем?
– Как же, – спохватился Тищенко, – Как же не мыл-то, каждое
воскресенье, все по инструкции, из шланга поливали регулярно. А грязные, так это ж потому, что подохли в позапрошлую пятницу, так и мыть-то рожна
какого, вот и грязные…
Мокин оттолкнул его плечом и повернулся к Кедрину:
– Во, Михалыч, сволочь какая! Лишний раз со шлангом пройтись тяжело! Какого рожна? Зачем мне? Для чего? А сколько мне заплатят ? – он плаксиво скривил губы, передразнивая Тищенко.
– Тк ведь…
– Заткнись, гад! – Мокин угрожающе сжал кулак. • Председатель
попятился в темноту.
– Ты член партии, сволочь? А? Говори, член?!
– Тк, а как же, тк член, конечно…
– Был членом, – жестко проговорил Кедрин, захлопнул дверь и подошел к следующей.
– Третья.
Скорчившийся человек №3 лежал, отвернувшись к стене. На его желто-зеленой спине отчетливо проступали острые, готовые прорвать кожу лопатки, ребра и искривленный позвоночник.
Две испачканные кровью крысы выбрались из сплетений его
окостеневших, поджатых к животу рук, и не торопясь скрылись в дырявом углу. Нагнув голову, Кедрин шагнул в клеть, подошел к трупу и перевернул его сапогом. Труп – твердый и негнущийся – тяжело перевалился, выпустив
из под себя черный рой мух. Лицо мертвеца было страшно обезображено крысами. В разъеденном животе поблескивали сиреневые кишки.
Кедрин сплюнул и посмотрел на Тищенко:
– А это кто?
– Микешин Анатолий Семенович, сорок один год, сын пораженца, внук
надкулачника, правнук сапожника, прибыл четыре., нет, вру, пять. Пять лет назад. Сестры – Антонина Семеновна и Наталья Семеновна содержатся в Усть-Каменогорском нархозе…
– Они-то небось действительно содержатся. Не то что у тебя, – зло пробурчал Мокин, разглядывая изуродованный труп, – Ишь крыс развел.
Обожрали все еще живого, небось…
Кедрин вздохнул, вышел из клети, кивнул Мокину:
– Петь, открой четвертую.
Мокин отодвинул задвижку, распахнул неистово заскрипевшую дверь:
– Во, бля, как недорезанная…
Четвертый затворник сидел в правом углу, возле окошка, раскинув ноги, оперевшись кудлатой головой о доски. Его узкое лицо с открытыми глазами казалось живым и полным смысла, но зеленые пятна тления на груди и
чудовищно вздувшийся, не вяжушийся с его худобой живот
свидетельствовали о смерти.
Секретарь осторожно вошел, присел на корточки и всмотрелся в него. Судя по длинным ногам, мускулистым рукам и широкой груди он был, вероятно, высоким и сильным человеком. В его лице было что-то заячье, – то ли от жидкой, кишащей мухами бороды, то ли от приплюснутого носа.
Высокий с залысинами лоб был бел. Глаза, глубоко сидящие в сине-зеленых глазницах смотрели неподвижно и внимательно. Кисть левой руки мертвеца была перебинтована тряпкой.
Тищенко просунул голову в дверь и забормотал:
– А это, товарищ Кедрин, Калашников Геннадий… Петрович. Петрович.
Сын вырожденца, внук врага народа, правнук адвоката.
Стоящий за ним Мокин хмыкнул:
– Во, падла какая!
Кедрин вздохнул и, запрокинув голову, стал разглядывать низкий щербатый потолок:
– Родственники есть?
– Нет.
– Небось за троих работал?
– Этот? – Тищенко оживился, – Тк, что вы, товарищ Кедрин. Болявый был. Чуть што сожрал не то – запоносит и неделю пластом. Да руку еще прищемил. Это он на вид здоровый. А так – кисель. Я б давно его на удобрение списал, да сами знаете, – он сильнее просунулся в дверь, доверительно прижал
к груди тонущие в рукавах руки, – Списать-то – спишешь, а замену выбить – вопрос! В район ехать надо. Просить.
Кедрин поморщился, тяжело приподнялся:
– Для тебя, конечно, лишний раз в район съездить – вопрос. Привык тараканом запечным жить.
– Привык, – протянул из темноты Мокин, – Хата с краю, ничего не знаю.
– И знать не хочу, – секретарь подошел к стене и стукнул по доскам сапогом, – Гнилье какое. Как они у тебя не сбежали. Ведь все на соплях.
Он отступил и сильно ударил в стену ногой. Две нижние доски
сломались.
– Вот это даааа! – Кедрин засмеялся, сокрушительно покачал головой,
– Смотри, Петь!
Мокин оттолкнул Тищенко, вошел в клеть:
– Мать моя вся в саже! Да ее ж пальцем пропереть можно! Ты что ж, гнида, и на досках экономил, а?
Он повернулся к Тищенко. Тот отпрянул в тьму.
– Чо пятишься, лысый черт! А ну иди сюда!
Черная куртка Мокина угрожающе заскрипела. Он схватил Тищенко, втащил
в клеть:
– Полюбуйся на свою работу!
Председатель засопел, забился в угол.
Кедрин еще раз пнул стенку. Кусок нижней доски с хрустом отлетел в сторону. В темном проеме среди земли и червячков крысиного помета что-то белело. Кедрин нагнулся и вытащил аккуратно сложенный вчетверо кусочек
бумаги. Мокин подошел к нему. Секретарь расправил листок.. Он был влажный и остро пах крысами.
В середине теснились частые строчки:
Сумерки отмечены прохладой,
Как печатью – уголок листка.
На сухие руки яблонь сада
Напоролись грудью облака.
Ветер. Капля. Косточка в стакане.
Непросохший слепок тишины.
Клавиши, уставши от касаний,
С головой в себя погружены.
Их не тронуть больше. Не пригубить
Белый мозг. Холодный рафинад.
Слитки переплавленных прелюдий
Из травы осколками горят.
По мере того, как входили в Кедрина расплывшиеся слова, лицо его вытягивалось и серело. Мокин напряженно следил за ним, непонимающе шаря глазами по строчкам.
Кедрин перечитал еще раз и посмотрел на Тищенко. Лицо секретаря стало непомерно узким. На побелевшем лбу выступила испарина. Не сводя широко раскрытых глаз с председателя, он дрожащими руками скомкал
листок. Тищенко – белый, как полотно/с открытым ртом и пляшущим подбородком двинулся к нему из угла, умоляюще прижав руки к груди.
Кедрин размахнулся и со всего маха ударил его кулаком в лицо. Председатель раскинул руки и шумно полетел на пол – под грязные сапоги подскочившего начальника районного ГБ.
Мокин бил быстро, сильно и точно; фуражка слетела с его головы, огненный чуб рассыпался по лбу:
– Хы бля! Хы бля! Хы бля!
Тищенко стонал, вскрикивал, закрывался руками, пытался ползти в угол, но везде его доставали эти косолапые, проворные сапоги, с хряском врезающиеся в живот, в грудь, в лицо.
Кедрин горящими глазами следил за избиением, тряс побелевшим кулаком:
– Так его, Петь, так его, гада…
Вскоре председатель уже не кричал и не стонал, а свернувшись
кренделем тяжело пыхтел, хлюпал разбитым ртом.
Напоследок Мокин откочил к дверце, разбежался и изо всех сил пнул его в ватный живот. Тищенко ухнул, отлетел к стене и, стукнувшись головой о гнилые доски, затих.
Мокин прислонился к косяку, тяжело дыша. Лицо его раскраснелось, янтарный чуб приклеился к потному лбу:
– Все, Михалыч, уделал падлу…
Кедрин молча хлопнул его по плечу.
Мокин зло рассмеялся, провел рукой по лицу:.
– Порядок у него! Для порядку! Сссука…
Секретарь достал “Беломор”, щелкнул по дну, протянул Мокину. Тот схватил вылезшую папиросу, громко продул, сунул в зубы. Чиркнув спичкой, Кедрин поджег скомканный листок, поднес Мокину. Тот прикурил, порывисто склонившись:
– А ты, Михалыч?
– Не хочу. Накурился, – сдержанно улыбнулся секретарь, бросил
горящий листок на сломанные доски и вытянул из кармана смятый вымпел.
– Образцовое хозяйство! – Мокин икнул и отрывисто захохотал.
Секретарь брезгливо тряхнул шелковый треугольник, что-то пробормотал и осторожно положил его на горящий листок. Шелк скорчился, стал проростать жадными язычками.
Кедрин осторожно придвинул доски к проломленной стене. Пламя скользнуло по грязному дереву, заколебалось, неторопливо потянулось вверх.
Доски затрещали. Мокин улыбнулся, шумно выпустил дым:
– Ишь. Горит…
– Что ж ты хочешь, имеет право, – отозвался Кедрин.
– Имеет, а как же, – Мокин нагнулся ища свалившуюся фуражку. Она – грязная, истоптанная валялась возле ноги мертвеца.
– Фу ты, еб твою… – Мокин брезгливо приподнял ее двумя пальцами, –
Вишь, сам же и затоптал. Ну не мудило я?
Кедрин посмотрел на фуражку, покачал головой:
– Даааа. Разошелся ты. Чуть голову не потерял.
– Голову – ладно! Новая отрастет! – Мокин засмеялся, – А эту больше не оденешь. Вишь! Вся в говне. Не стирать же…
– Это точно.
Мокин взял фуражку за козырек, помахал ей:
– Придется, Михалыч, тут оставить. Жмурикам на память.
Он шагнул к мертвецу, с размаха нахлобучил фуражку ему на голову: – Носи на здоровье!
Две доски над проломом уже занялись- неяркое, голубоватое пламя торопливо ползло по ним. Клеть наполнялась дымом. Он повисал под грубым потолком мутными, вяло шевелящимися волокнами.
Секретарь сунул руки в карманы:
– Ну что, пошли?
– Идем, – ответил Мокин, отмахиваясь от дыма, – А то уж глаза щипит.
Как в бане. Доски-то сырые. – Он вышел в коридор, поднял лежащий возле двери макет. Кедрин шагнул вслед за ним, но на пороге оглянулся, посмотрел на мертвеца . Он сидел в той же позе – раскинув ноги, выпятив распухший
зеленый живот. Из под косо нахлобученной фуражки торчали грязные волосы. Дым плавал возле лица, оживляя его заячьи черты. Кедрину показалось, что мертвец скупо плачет и, тужась, давясь мужскими слезами, мелко трясет лохматой бородой.
Тищенко по-прежнему неподвижно лежал возле стены.
– Пошли, Михалыч, – раздался по коридору голос удаляющегося Мокина, – Чо там смотреть? Все ясно…
Кедрин повернулся и зашагал вслед за ним.
Выйдя из ворот, они долго щурились на непривычно яркое солнце, терли глаза, привыкшие к темноте.
Кедрин закурил.
– Слава яйцам, на воздух выбрались! – рассмеялся Мокин, – а то я уж думал – век вековать будем в этой вонищи.
Кедрин сумрачно молчал, гоняя папиросу по углам скупого рта. Скулы его напряглись, бугрились желваками. Мокин хлопнул его по плечу:
– Ну, что насупился, Михалыч? Эта падла тебя расстроила? Да плюнь ты! Плюнь! – Мокин тряхнул его, – И так день, да ночь голову ломаешь – лица на тебе нет. Побереги себя. Ты ж нам нужен – он улыбнулся, захлопал
поросячьими ресницами и тихо, вкрадчиво*добавил, – Мы ж без тебя никак.
Секретарь вздрогнул, взглянул на Мокина, и, скупо улыбнувшись, обмяк, обнял его:
– Спасибо, Петь, спасибо.
И растерянно почесав щеку, кивнул ему:
– Ты отметь на макете.
– Что, пора, ты думаешь?
– Конечно, – обернувшись, секретарь посмотрел в распахнутые ворота фермы. Там, в глубине наполнявшегося дымом коридора уже скупо поблескивало пламя….»

Источник: Размышления вольного социолога


Смотреть комментарииКомментариев нет


Добавить комментарий

Имя обязательно

Нажимая на кнопку "Отправить", я соглашаюсь c политикой обработки персональных данных. Комментарий c активными интернет-ссылками (http / www) автоматически помечается как spam

Политика конфиденциальности - GDPR

Карта сайта →

По вопросам информационного сотрудничества, размещения рекламы и публикации объявлений пишите на адрес: [email protected]

Поддержать проект:

PayPal - [email protected]; Payeer: P1124519143; WebMoney – T323003638440, X100503068090, Z399334682366

18+ © 2002-2022 РЫБИНСКonLine: Все, что Вы хотели знать...

Яндекс.Метрика