Фильм «Адмиралъ», или Патриотизм в гламуре

Под впечатлением
В ноябрьские праздники по центральному каналу транслировали фильм «Адмиралъ». Признаюсь, вызвал он противоречивые чувства. Может быть, так тоже можно пересказывать историю страны, ее самых драматичных страниц, так, чтобы личное благополучие и благополучие общее, общественное оказались разорваны морфологически и содержательно и никак не были связаны.
Наверное, историю жизни и любви Адмирала и его гражданской жены можно переложить на язык водевиля. Можно, вполне допускаю, превратить Колчака и Тимиреву в героев современных глянцевых журналов, желтой прессы наряду с Тарзаном, Собчак, Моисеевым и пр. Наверное, можно. Только для этого придется переписать историю государства заново, выхолостить ее морально-этическое содержание. Придется заставить жить наших предков даже не по законам, а по понятиям современной модной тусовки.
И тогда наш всеядный зритель, читатель в совсем современном духе станет аплодировать герою и героине прошлых лет, с которых в каком-то смысле начало рушиться хрупкое здание духовности и культуры. Зритель воспримет их в современном духе. Сегодня адюльтер – непременный атрибут для раскрутки очередной «звезды». Он также «нормален», «нравственен», «логичен», как попойки, интриги, публичный акцентированный разврат и пьяные дебоши и разборки в нашем «высшем» свете с Рублевки.
Это – не модный жанр нашей литературы и искусства, это – модный жанр нашего времени. А вот стало ли русское общество конца-начала века также аплодировать реальным героям этой истории?

Александр Колчак в любви и жизни
«Прошло два месяца, как я уехал от Вас, моя бесконечно дорогая, и так жива передо мной вся картина нашей встречи, так мучительно и больно, как будто это было вчера, на душе.
Сколько бессонных ночей я провел у себя в каюте, шагая из угла в угол, столько дум, горьких, безотрадных… без Вас моя жизнь не имеет ни того смысла, ни той цели, ни той радости. Вы были для меня больше, чем сама жизнь, и продолжить ее без Вас мне невозможно. Все мое лучшее я нес к Вашим ногам, как божеству моему, все свои силы я отдал Вам.
Я писал Вам, что думаю сократить переписку, но когда пришел обычный час, в котором я привык беседовать с Вами, я понял, что не писать Вам, не делиться своими думами – свыше моих сил. Переписка с Вами стала для меня вторым «я», и я отказываюсь от своего намерения и буду снова писать Вам – к чему бы это меня ни привело. Ведь Вы понимаете меня, и Вам может быть понятна моя глубокая печаль».
Это письмо с такими знакомыми нам интонациями (Помните: «Я Вас больше чем люблю»?) посвящено не Тимиревой. Оно адресовано Софье Омировой, которая станет потом его женой.
Мы выбираем себе кумиров, которых, наверное, заслуживаем. Полюбить, вознести до заслуженного положения Софью Федоровну Колчак (Омирову) мы не сможем, наверное, потому, что нам не достанет благородства, великодушия, искренности и честности.
Но ведь и она любила Колчака. Несколько штрихов из ее биографии. Она родилась в Каменец-Подольске. Ее отец – начальник городской Казенной Палаты, юрист, ученик и приятель Каткова и академика Грота.
Говорят, что в жизни он достиг больших чинов только благодаря своему моральному достоинству и умер в преддверии своего назначения на пост губернатора Подольской губернии. В этой должности он находился до того времени неформально. Мать Дарья Федоровна Каменская – дочь генерал-майора и сестра скульптора Федора Федоровича Каменского. По семейной легенде, ее предками были и барон Миних, брат того самого фельдмаршала, и генерал Берг, учитель Суворова, разбивший самого Фридриха Великого в период Семилетней войны.
Софья Федоровна окончила Смольный институт. Характер имела сильный и независимый. Знала 7 (!) языков. Достойна ли она была любви Адмирала? В 1903 году, когда 26-летняя Софья была в положении невесты, а Александр Колчак отправился в полярную экспедицию, она решила его навестить и поехала к нему с о. Капри… в Усть-Янск на Ледовитом океане. А потом они вместе вернулись в Иркутск, где и обвенчались.
Обладая незаурядным умом и даром прорицательницы, она в то же время не роняла своего достоинства. Когда Колчак сошелся с Тимиревой, она не стала выяснять отношений ни с мужем, ни с его любовницей.
Может, потому, что еще тогда, когда Колчак и Тимирева только познакомились, она вдруг ни с того, ни с чего сказала жене контр-адмирала Развозова: «Вот увидите, что Александр Васильевич разойдется со мной и женится на Анне Васильевне».
Почему она так была уверена в скорой измене мужа? Может, потому, что он уже давал ей повод так думать?
Андрей Петров в своей книге «Тайна адмирала Колчака» рассказывает, что в его жизни была еще одна женщина, еще одна любовь. В период своего нахождения в японском плену после событий Порт-Артура он влюбился в дочь своего патрона, самурая Коно – Вакану. Это был 1905 год, то есть со времени их женитьбы с Софьей Омировой не прошло и года. «Нет, он не только не забыл свою Софью, – пишет Петров, – но, как ему казалось, любил ее еще крепче, еще сильнее, чём прежде. И в то же время понимал, что и Вакану тоже любит. Вместе с тем Колчак знал, что любить по-настоящему можно только одного человека. Этому учила литература, этому учила жизнь». Автор книги пишет о том, что после отъезда Колчака с острова у его дальневосточной любовницы должен был родиться ребенок.
Может быть, все это и выдумки. Но жизнь Адмирала была богата случайными и не случайными связями.
В одном из писем Софья Федоровна пишет своему Адмиралу: «…За кем ты ухаживал в Ревеле на вечере? Удивительный человек: не может жить без дам в отсутствие жены! Надеюсь, что о существовании последней ты еще не забыл?». Это было еще до знакомства с Тимиревой.
Черкашин: «Колчак, весьма неравнодушный к женщинам и немало погрешивший легкими связями в Либаве и Ревеле…».
Но в современном (или всевременном) понимании эти интрижки лишь добавляют мужчине шарма. Гусар на то он и гусар. Простите, тогда при чем здесь «великая любовь», «самоотверженная любовь», которая, видишь ли, «явила высочайшие вершины человеческого духа»?

Адмирал-«химера» и его адмиральша
Это Анна Тимирева дала своему возлюбленному такое прозвище – «химера». Но она в письмах обращалась к нему не просто «химера», а именно «моя химера», т.е. – несбыточная мечта, фантазия.
У этого слова есть и другие синонимы: иллюзия, призрак, самообман, самообольщение, утопия, фантазия, игра воображения. Знала ли Анна Васильевна, что, давая своему новому избраннику очень личное прозвище, тем самым она привязывает к нему его поступки и даже судьбу?
По-видимому, Колчака несколько «напрягало» это прозвище. Иначе его избранница не стала бы оправдываться:
«Вы пишете о названии химеры, которое я люблю давать Вам иногда. Вероятно, я даю неправильное толкование этому слову, для меня «химера» – не нелепость, а невозможность, пожалуй. И когда я думаю о Вас, мне кажется, что «милая химера» – имя, которым я могу Вас называть и так подходящее в этом случае. Оно меньше всего относится к Вашей наружности, хотя не далее как час тому назад я, обозленная провокаторским вопросом одного знакомого, какое мое мнение о Вашем лице, говорила, что Вы настоящее чудовище и я не могу смотреть на Вас без страха. Вы не в претензии, Александр Васильевич, милый?».
Это в характере Анны Тимиревой – применять в оценке своих друзей и близких такие неоднозначные, двусмысленные «иронизмы». Пусть, мол, попробуют доказать небанальность свою и изо всех сил стараются не обидеться.
Софья Федоровна, законная жена Адмирала, при всей своей образованности, твердости характера, при всем при том, что жена Адмирала – это половина Адмирала, касается это семейных или служебных дел… при всем этом, она оставалась всю жизнь хранительницей семейного очага и продолжательницей рода. Она никогда не применяла на себя адмиральской фуражки, она не была той «адмиральшей», которая считает возможным и даже необходимым вмешиваться в его дела.
Кем же была для Адмирала его последняя любовница, его гражданская жена? Чтобы понять это, надо знать характер Александра Васильевича.
«Служить с Колчаком было нелегко. Говорят, что во гневе он наводил на подчиненных страх… Бывало, что, обращаясь к старшим себя, он, произнося «почтительнейше докладываю вашему превосходительству», сопровождал доклад ударами кулака по столу.
Адмирал А. Бубнов говорил о Колчаке: «Колчак не был любвеобильным семьянином, на первом месте у него была его работа и его служебный долг». «Несомненно, очень нервный, порывистый, но искренний человек; острые и неглупые глаза, в губах что-то горькое и странное; важности никакой; напротив – озабоченность, подавленность ответственностью и иногда бурный протест против происходящего…».
Барон Будберг: …«Жалко адмирала, когда ему приходится докладывать тяжелую и грозную правду: он то вспыхивает негодованием, гремит и требует действия, то как-то сереет и тускнеет, то закипает и грозит всех расстрелять, то никнет и жалуется на отсутствие дельных людей, честных помощников», «Это большой и больной ребенок, чистый идеалист, убежденный раб долга и служения идее и России. На свой пост адмирал смотрит как на тяжелый крест и великий подвиг, посланный ему свыше, и… едва ли есть на Руси другой человек, который так бескорыстно, искренне, убежденно, проникновенно и рыцарски служит идее восстановления единой, великой и неделимой России».
Эти, как и многие другие свидетельства, наталкивают на предположение, что все-таки природой Александр Васильевич не был задуман как воитель, как государственный деятель. При всей своей внешней суровости внутренне он оставался сентиментальным, наивным, склонным к рефлексии человеком. Весь его патриотизм, вся его воинственность покоились на максимализме и даже идеализме его умственных представлений, которые не рассогласовывались с природными качествами.
В письме к А.В. Тимиревой от 30 января 1918 года Колчак описывает свое одиночество и делится некоторыми деталями в связи с любимой реликвией – знаменитым самурайским мечом, привезенным когда-то из Японии:
«Когда мне становится очень тяжело, я достаю этот клинок, сажусь к камину, выключаю освещение и при свете горящего угля смотрю на отражение пламени в его блестящей поверхности и тусклом матовом лезвии с характерной волнистой линией сварки стали и железа. Постепенно все забывается и успокаивается и наступает состояние точно полусна, и странные, непередаваемые образы, какие-то тени появляются, сменяются, исчезают на поверхности клинка, который точно оживает какой-то внутренней, в нем скрытой силой – быть может, действительно «частью живой души воина». Так незаметно проходит несколько часов, после чего остается только лечь спать».
Это голос, это образ подлинного Колчака – ученого и поэта. Это действительно в потенциале выдающаяся, масштабная личность с великолепной памятью, складом ума ученого-исследователя, и при этом не лишенная дара поэтического воображения.
Он даже к своему привычному делу – войне – относится с таким романтизмом, так наивно и мечтательно, так по-детски простодушно, что тот образ «мрачного и жестокого» Колчака-вешателя, к которому нас приучили в советские времена, кажется чудовищно несправедливым и неправильным.
Анна Васильевна Тимирева для Колчака была не просто любимой женщиной. Она была «адмиральшей» не по чину, а по положению. Чтобы понимать все своеобразие этого военно-полевого романа, придется обратить внимание на некоторые черты характера Анны Васильевны.
Бывшая актриса Рыбинского кукольного театра В.П., когда я попросил ее поделиться воспоминаниями об Анне Тимиревой рыбинского периода (тогда она носила фамилию Книпер, что весьма немаловажно для нашего повествования) описала ее как высокомерную, неприветливую женщину. «Белая кость», «голубая кровь», «гордячка» – так актриса охарактеризовала Книпер. Про себя я подумал тогда: «Ну, да. Небось в тебе говорит комсомольская выучка». То, что актрисе показалось высокомерием, могло быть выработанной за годы лагерей и тюрем привычкой сторониться возможных осведомителей органов.
А совсем недавно я вынужден был принести свои извинения пожилой актрисе. Мне думается, она во многом была права.
Однажды отец Анны, пианист, педагог, дирижер Василий Сафонов повез 16-летнюю дочь в ее первую заграничную поездку – в Швецию. Тимирева вспоминала позже: «Ехали мы на пароходе до Стокгольма… На пристани меня пришел провожать мальчик, в которого я была влюблена, и принес мне большую коробку конфет. Наутро, выйдя на палубу из каюты, я увидела такую картину: на шезлонге лежит папа с самым небрежным видом, рядом на кончике стула сидит какая-то дама и смотрит на него с подобострастным восхищением, а папа скармливает двум детям, которые показались мне омерзительными, мои драгоценные конфеты…».
Ну это ладно, юношеский максимализм. Но вот письмо А.В. Колчаку от 18-19 августа 1916 года: «…Если бы Вы знали, какую прелесть для меня имеет то, что Вы пишете мне в море во время операций, Александр Васильевич. О бомбардировке Варны я узнала 15-го из газет и очень порадовалась, что Вам удалось досадить братушкам». Это пишет женщина, только что родившая сына. Это пишет «адмиральша», «милитаристка», увлеченная подвигами и победами своего любовника.
Тимирева для Колчака была не просто любовницей, она замещала в нем его второе «Я». Их отношения, как бы ни старались теперь наши «проколчаковские» патриоты, носили лихорадочный, неровный характер и поддерживались тщением и настойчивостью Анны Васильевны, которая методично и расчетливо отвоевывала Колчака у его семьи. Она была под стать тем женщинам-комиссарам (с обратным, конечно же, знаком), которые полезли из всех щелей революции.
Такую Анну Васильевну Тимиреву нашему зрителю вряд ли покажут. Можно ли представить, что из уст главной героини «Адмирала», этой кисейной барышни могут звучать подобные жесткие обличения?

* * *
Однажды в 1917 году Колчак напишет Анне Васильевне:
«Увидеть Вас, побыть с Вами, услышать Ваш голос, – да ведь испытать вновь радость близости Вашей, да ведь это представляется мне таким счастьем, о котором я не смею сейчас и думать и не думаю. Думать о Вас все время сделалось более чем привычкой, почти моим свойством, но теперь я очень редко думаю о Вас в будущем, испытываю желание Вас увидеть. Было время, когда я всегда связывал свои мысли о Вас с мечтой или надеждой Вас увидеть, теперь я думаю о Вас в связи с прошлым, с воспоминаниями. Я не могу точно объяснить Вам, почему это так. Мне очень тяжело думать об этом, связывать будущее с Вами – мысль эта иногда приводит меня в состояние такой отчаянной тоски, что развитие ее, право, может навести на мысли о том, что японцы деликатно называют «благополучным выходом» (имеется в виду традиционный для японских самураев обычай самоубийства – харакири – В.Р.). И я боюсь этого состояния, которое временами неожиданно находит на меня, как короткое очень мучительное состояние, из которого стараешься выйти какой угодно ценой».
Из другого письма: «…Временами мною овладевает полнейшее равнодушие и безразличие ко всему – я часами могу сидеть в каком-то странном состоянии, похожем на сон, когда решительно ни о чем не думаешь, нет ни мыслей, ни волнений, ни желаний. Надо невероятное усилие воли, чтобы принудить себя в это время что-нибудь делать, решать, приказывать…
Если бы Вы знали, как тяжело мне писать, как больно делать то, что несколько недель тому назад было моим единственным отдыхом. Что я могу сказать, когда чувствуешь, что все равно: написать ли так или иначе, послать письмо сегодня, завтра, через неделю или совсем не посылать, когда меня охватывает такое безразличие и равнодушие, что просто не знаешь, зачем пишешь этот вздор.
Вы говорите, что будете ждать ответ мой. На какой вопрос? Стоило ли продолжать переписку с Вами или Вам переписываться со мной, если хотите. В сущности, она кончилась тем письмом, которое Вы с каким-то странным предвидением назвали «последним» и которое я получил в день своего приезда в Петроград. Это понял тогда же. Теперь я не могу ни думать, ни писать так, как раньше, и Вы спрашиваете: «Какой смысл в этих письмах и какая в них радость?» «Никакого смысла и никакой радости», – отвечу я».